Московская разруха после большевистского переворота 1917 года.

Начало...

  Возвращаемся с добычей (шесть автомобилей) обратно. На передних сиденьях шофер и пленные солдаты, сзади офицеры с наганами наготове. С треском проносимся по улицам. На Охотнинской площади при нашем приближении толпа шарахается в разные стороны.

    Александровское училище. Нас восторженно встречают и поздравляют с успехом. Несемся назад, захватив с собой всех шоферов.

    Подъезжая к Дмитровке, слышим беспорядочную ружейную стрельбу. Капитан волнуется:

    — Дурак я! Оставил троих — перестреляют их как куропаток!

    Часть 14.

    Еще до Дмитровки соскакиваем с автомобилей. Стреляют совсем близко — на Дмитровке. Ясно, что атакуют гараж. Выстраиваемся.

    — Вдоль улицы пальба взводом. Взво-од... пли!

    Залп.

    — Взво-од... пли!

    Второй залп. И... тишина. Невидимый противник обращен в бегство. Бежим к гаражу.

    — Кто идет?! — окликают нас из ворот. Капитан называет себя.

    — Слава Богу! Без вас тут нам было совсем плохо пришлось. Меня в руку ранили.

    Через несколько минут были доставлены в Александровское училище остальные автомобили. Мы отделались дешево. Один легко раненный в руку.

    * * *

    Я не запомнил московского восстания по дням. Эти пять-шесть дней слились у меня в один сплошной день и одну сплошную ночь. Итак, храня приблизительную последовательность событий, за дни не ручаюсь.

    Кремль был сдан командующим войсками полковником Рябцевым в самом начале. Это дало возможность красногвардейцам воспользоваться кремлевским арсеналом. Оружие мгновенно рассосалось по всей Москве. Большое количество его попало в руки мальчишек и подростков. По опустевшим улицам и переулкам Москвы затрещали выстрелы. Стреляли всюду и отовсюду и часто без всякой цели. Излюбленным местом для стрельбы были крыши и чердаки. Найти такого стрелка, даже если мы ясно обнаружили место, откуда стреляли, было почти невозможно. В то время как мы поднимались наверх — он бесследно скрывался.

    В первый же день начала действий мы попытались приобрести артиллерию. Для этого был отправлен легкий отряд из взвода казаков и нескольких офицеров-артиллеристов в автомобиле через всю Москву на Ходынку. Отряд вернулся благополучно, забрав с собою два легких орудия и семьдесят снарядов. Никакого сопротивления оказано не было. Почему налет не был повторен — мне неизвестно.

   Кроме того, в наших руках были два броневых автомобиля. Кажется, они еще раньше были при Александровском училище.

    Утро. Пью чай в нашей столовой. Чай и хлеб разносят пришедшие откуда-то сестры милосердия, приветливые и ласковые.

    Столовая — средоточие всех новостей, большей частью баснословных. Мне радостно сообщают “из достовернейших источников”, что к нам идут, эшелон за эшелоном, казаки с Дона. Нам необходимо поэтому продержаться не более трех дней.

    Подходит приятель, артиллерист Г.:

    — Ты был в актовом зале? Нет? Иди скорей — смотри студентов!

    — Каких студентов?

    —Каких! Конечно, московских! Пришли записываться в роты. Бегу в актовый зал. Полно студенческих фуражек. Торопливо разбивают по ротам. Студенты конфузливо жмутся, переступая с ноги на ногу.

    — Молодцы коллеги! — восклицает кто-то из офицеров. — Я сам московский студент и горжусь вашим поступком.

    В ответ застенчивые улыбки. Между студентами попадаются и гимназисты. Некоторые — совсем дети, 12—13 лет.

    — А вы тут что делаете? — спрашивают их со смехом.

    - То же, что и вы! — обиженно отвечает розовый мальчик в сдвинутой на затылок гимназической фуражке.

    Часть 15.

    Юнкерами взят Кремль. Серьезного сопротивления большевики не оказали. Взятием руководил командир моего полка, полковник Пекарский.

    Ночью несем караул в Манеже. Посты расставлены частью по Никитской, частью в сторону Москвы-реки. Ночь темная. Стою, прижавшись к стене, и вонзаю взгляд в темноту. То здесь, то там гулко хлопают выстрелы.

    Прислушиваюсь. Чьи-то крадущиеся шаги. — Кто идет?

    Молчание. Тихо. Может быть, померещилось? Нет — снова шаги, робкие, чуть слышные.

    — Кто идет? Стрелять буду! — Щелкаю затвором.

    — Ох, не стреляй, дружок. Это я!

    — Отвечай кто, а то выстрелю.

    — Спаси Господи, страхи какие! Церковный сторож я, батюшка, от Власия, что в Гагаринском. Отпусти, Христа ради, душу на покаяние.

    — Иди, иди, не бойся!

    Тяжело дыша, подходит коренастый старик. В руках палка, на голове — шапка с ушами, борода.

    — Куда идешь?

    — Да к себе пробираюсь, батюшка. Который час иду. Еще засветло вышел, да вот до сих пор все канючусь. Страху набрался, на всю жизнь хватит. Два раза хватали, обыскивали. В Марьиной был, у сестры. Сестра моя захворала. Да вот — откуда беда свалилась. А ты кто, батюшка, будешь?

    — Офицер я.

    — Ахфицер? Ничего не пойму чтой-то! То фабричные, да страшные такие, а здесь вы, ваше благородие.

    — Не скоро поймешь, старик. Теперь слушай. К Арбатским воротам выйдешь через Воздвиженку.

    — Так, так.

    — По Пречистенскому не ходи, там пули свистят. Подстрелят. Заверни в первый переулок — переулками и пробирайся. Понял?

    — Понял, ваше благородие. Как не понять! Спасибо на добром слове. Дай вам Бог здоровья. Последние дни пришли, ох Господи! — И старик с причитаниями скрывается в темноте. Опять вперяюсь в темень. Где-то затрещал пулемет — та-та-та — и умолк. Из-за угла окликает подчасок: — Как дела, С.Я.?

    — Ничего. Темно больно.

   Впереди черная дыра Никитской. Переулки к Тверской заняты большевиками.

    Вдруг в темноте вспыхивают два огонька. Почти одновременное: бах, бах... Со стороны Тверской забулькали пулеметы — один, другой. Где-то в переулке грохот разорвавшейся гранаты.

    Подчасок бежит предупредить караул. Со стороны Манежа равномерный топот шагов.

    — Кто идет?

    — Прапорщик Б. Веду подкрепление нашему авангарду. — Смеется.

    Пять рослых офицеров становятся за углом. Ждут... Стрельба стихает.

    — Идите, С.Я., подремать в Манеж.

    Через минуту, подняв воротник, дремлю, прижавшись к шершавому плечу соседа.

    Наши торопливо строятся.

    — Куда идем?

    — На телефонную станцию.

    Опять грузовик. Опять — плечо к плечу. Впереди — наш разведывательный “форд”, позади — небольшой автомобиль с пулеметом.

    Часть 16.

    Охотный. Влево — пустая Тверская. Но мы знаем, что все дома и крыши заняты: большевиками. Вправо, в воротах, за углами — жмутся юнкера, по два, по три — наши передовые дозоры. На Театральной площади, из “Метрополя” юнкера кричат:

    — Ни пуха! ни пера!

    Едем дальше.

    Вот и Лубянская площадь. На углу сгружаемся, рассыпаемся в цепь и начинаем продвигаться по направлению к Мясницкой. Противника не видно. Но, невидимый, он обстреливает нас с крыш, из чердачных окон и черт знает еще откуда. Сухо и гадко хлопают пули по штукатурке и камням. Один падает. Другой, согнувшись, бежит за угол к автомобилям. На фланге трещит наш “максим”, обстреливающий вход на Мясницкую.

    Стрельба тише... Стихает.

    До нас, верно, здесь была жестокая стычка. За утлом Мясницкой, на спине, с разбитой головой — тело прапорщика. Под головой — невысохшая лужа черной крови. Немного поодаль, ничком, уткнувшись лицом в мостовую, — солдат.

    Часть офицеров идет к телефонной станции, сворачивая в Милютинский переулок (там отсиживаются юнкера), я с остальными продвигаюсь по Мяснищкой. Устанавливаем пулемет. Мы знаем, что в почтамте засели солдаты 56-го полка (мой полк). У почтамта чернеет толпа.

    — Разойтись! Стрелять будем!

    — Мы мирные! Не стреляйте!

    — Мирным нужно по домам сидеть!

    Но верно, действительно мирные — винтовок не видно. Долго чего-то ждем. У меня после двух бессонных ночей глаза слипаются. Сажусь на приступенке у дверей какого-то банка и мгновенно засыпаю. Кто-то осторожно теребит за плечо. Открываю глаза — передо мною бородатое лицо швейцара.

    — Господин офицер, не погнушайтесь зайти к нам чайку откушать. Видно, умаялись. Чаек-то подкрепит.

    Благодарю бородача и захожу с ним в банк. Забегая вперед, ведет меня в свою комнату. Крошечная каморка вся увешана картинами. В центре — портрет Государя с Наследником.

    Суетливая сухонькая женщина, верно жена, приносит сияющий, пузатый самовар.

    — Милости просим, пожалуйста, садитесь. Господи, и лица-то навас нет! Должно, страсть как замаялись. Вот вам стаканчик. Сахару, не взыщите, мало. И хлеба, простите, нет. Вот баранки. Баранок-то, слава Богу, закупили, жена догадалась, и жуем понемногу.

    Жена швейцара молчит — лишь сокрушенно вздыхает, подперев щеку ладонью.

    Обжигаясь, залпом выпиваю чай. Благодарю, прощаюсь. Швейцариха сует мне вязанку баранок:

    — Своих товарищей угостите. Если время есть — пусть зайдут к нам обогреться, отдохнуть да чаю попить.

    Прижимаясь к домам и поминутно оглядываясь, крадется барышня.

    — Скажите, пожалуйста, — мне можно пройти в Милютинский переулок? Я телефонистка и иду на смену.

    — Не только можно — должно! Нам необходимо, чтобы телефон работал.

    Барышня делает несколько шагов, но вдруг останавливается, дико вскрикивает и, припав к стене, громко плачет. Увидела тело прапорщика.

    Подхватываем ее под руки и ведем, задыхающуюся от слез, на станцию.

    Дорога обратно. У Большого театра — кучка народа, просто любопытствующие. При нашем проезде кричат нам что-то, машут платками, шапками.

    Свои.

    Часть 17.

    Останавливает юнкерский пост.

    — Берегитесь Тверской! Оба угловых дома — Национальной гостиницы и Городского самоуправления — заняты красногвардейцами. Не дают ни пройти, ни проехать. Всех берут под перекрестный огонь.

    — Ничего. Авось да небось — проедем!

    Впереди несется “форд”. Провожаем его глазами. Проскочил. Ни одного выстрела. Пополз и наш грузовик. Равняемся с Тверской. И вдруг... Тах, тах, та-та-тах! Справа, слева, сверху — по противоположной стене защелкали пули. Сжатые в грузовике, мы не можем даже отвечать.

    Моховая. Университет. Мы в безопасности.

    — Кто ранен? — спрашивает капитан.

    Оглядываем друг друга. Все целы.

    — Наше счастье, что они такие стрелки, — цедит сквозь зубы капитан.

    Но с нашим пулеметным автомобилем дело хуже. Его подстрелили. Те пять офицеров, что в нем сидели, выпрыгнув и укрывшись за автомобиль, отстреливаются.

    Нужно идти выручать. Тянемся гуськом вдоль домов. Обстреливаем окна Национальной гостиницы. Там попрятались и умолкли. Бросив автомобиль, возвращаемся с пулеметом и двумя ранеными пулеметчиками.

    Наконец-то появился командующий войсками” полковник Рябцев.

    В небольшой комнате Александровского училища окруженный тесным кольцом возбужденных офицеров, сидит грузный полковник в расстегнутой шинели. Верно, и раздеться ему не дали, обступили. Лицо бледное, опухшее, как от бессонной ночи. Небольшая борода, усы вниз. Весь он рыхлый и лицо рыхлое — немного бабье.

    Вопросы сыплются один за другим и один другого резче.

    — Позвольте узнать, господин полковник, как назвать поведение командующего, который в эту страшную для Москвы минуту скрывается от своих подчиненных и бросает на произвол судьбы весь округе

    Рябцев отвечает спокойно, даже как будто бы сонно:

    — Командующий ни от кого не скрывался. Я не сплю не помню которую ночь. Я все время на ногах. Ничего нет удивительного, что меня не застают в моем кабинете. Необходимость самому непосредственно следить за происходящим вынуждает меня постоянно находиться в движении.

    — Чрезвычайно любопытное поведение. Наблюдать — дело хорошее. Разрешите все же узнать, господин полковник, что нам, вашим подчиненным, делать? Или тоже наблюдать прикажете:

    — Если мне вопросы будут задаваться в подобном тоне, я отвечать не буду, — говорит все так же сонно Рябцев.

    — В каком тоне прикажете с вами говорить, господин полковник, после сдачи Кремля с арсеналом большевикам?.

    Чувствую, как бешено натянута струна — вот-вот оборвется. Десятки горящих глаз впились в полковника. Он сидит опустив глаза, с лицом словно маска — ни одна черта не дрогнет.

    — Я сдал Кремль, ибо считал нужным его сдать. Вы хотите знать почему? Потому что всякое сопротивление полагаю бесполезным кровопролитием. С нашими силами, пожалуй, можно было бы разбить большевиков. Но нашу кровавую победу мы праздновали бы очень недолго. Через несколько дней нас все равно смели бы. Теперь об этом говорить поздно. Помимо меня — кровь уже льется.

    — А не полагаете ли вы, господин полковник, что в некоторых случаях долг нам предписывает скорее принять смерть, чем подчиниться бесчестному врагу? — раздается все тот же сдавленный гневом голос.

    — Вы движимы чувством — я руководствуюсь рассудком. Мгновение тишины, которая прерывается исступленным криком офицера с исказившимся от бешенства лицом:

    — Предатель! Изменник! Пустите меня! Я пушу ему пулю в лоб! Он старается прорваться вперед с револьвером в руке. Лицо Рябцева передергивается.

— Что ж, стреляйте! Смерти ли нам с вами бояться?

    Офицера хватают за руки и выводят из комнаты. Следом выхожу и я.

    В Москве образовался какой-то комитет, не то “Общественного Спасения”, не то “Общественного  Спокойствия”. Он заседает в думе под председательством городского головы Руднева и объединяет собой целый ряд общественных организаций. К нам, как говорят, относится с некоторым недоверием, если не боязнью. Мне передавали — боятся контрреволюции. Сами же выносят резолюции

Воспоминания Сергея Эфрона "Октябрь (1917)", о боях в Москве 26 октября (8 ноября) - 2 (15) ноября.

Александра Римская 08.11.2014 г., 662, Anno Domini. Xikrik to river Novogor.

Список статей Сандры Римской

http://sandra-rimskaya.livejournal.com/379879.html

Группа ВК "История